Так случайно вышло это письмо, как и многое Передонов случайно делал, -
как труп, движимый внешними силами, и как будто этим силам нет охоты долго
возиться с ним: поиграет одна да и бросит другой.
Скоро недотыкомка опять появилась, она подолгу каталась вокруг
Передонова, как на аркане, и все дразнила его. И уже она была беззвучна и
смеялась только дрожью всего тела. Но она вспыхивала тускло-золотистыми
искрами, злая, бесстыжая, - грозила и горела нестерпимым торжеством. И кот
грозил Передонову, сверкал глазами и мяукал дерзко и грозно.

Карты коробились, перегибались, двигались, словно хотели выскочить из
печки. Передонов схватил кочергу и колотил по картам. Посыпались во все
стороны мелкие, яркие искры, - и вдруг, в ярком и злом смятении искр
поднялась из огня княгиня, маленькая, пепельно-серая женщина, вся осыпанная
потухающими огоньками: она пронзительно вопила тонким голоском, шипела и
плевала на огонь.
Передонов повалился навзничь и завыл от ужаса. Мрак обнял его, щекотал
и смеялся воркочущими голосами.

- Растаешь, что ли, глупый мальчишка, коли с голыми плечами посидишь? -
сказала Людмила жалующимся голосом. - Загоришь, боишься. Красота и
невинность с тебя слиняют.
- Да зачем тебе это, Людмилочка? - со стыдливою ужимкою спросил Саша.
- Зачем? - страстно заговорила Людмила. - Люблю красоту. Язычница я,
грешница. Мне бы в древних Афинах родиться. Люблю цветы, духи, яркие одежды,
голое тело. Говорят, есть душа, не знаю, не видела. Да и на что она мне?
Пусть умру совсем, как русалка, как тучка под солнцем растаю. Я тело люблю,
сильное, ловкое, голое, которое может наслаждаться.

Людмила торопливо целовала Сашины руки от плеч до пальцев, и Саша не
отнимал их, взволнованный, погруженный в страстные и жестокие мечты.
Обожанием были согреты Людмилины поцелуи, и уже словно не мальчика, словно
отрока-бога лобзали ее горячие губы в трепетном и таинственном служении
расцветающей Плоти.
А Дарья и Валерия стояли за дверью и поочередно, толкаясь от
нетерпения, смотрели в замочную скважину и замирали от страстного и жгучего
волнения.

Уже Передонов был весь во власти диких представлений. Призраки
заслонили от него мир. Глаза его, безумные, тупые, блуждали, не
останавливаясь на предметах, словно ему всегда хотелось заглянуть дальше их,
по ту сторону предметного мира, и он искал каких-то просветов.
Оставаясь один, он разговаривал сам с собою, выкрикивал кому-то
бессмысленные угрозы:
- Убью! зарежу! законопачу!

Передонов, все более погружаясь в своe помешательство, уже стал писать
доносы на карточные фигуры, на недотыкомку, на барана, что он, баран,
самозванец, выдал себя за Володина, метил на высокую должность поступить, а
сам - просто баран; на лесоистребителей, - всю березу вырубили, париться
нечем и воспитывать детей трудно, а осину оставили, а на что нужна осина?

Во всем чары да чудеса мерещились Передонову, галлюцинации его ужасали,
исторгая из его груди безумный вой и визги. Недотыкомка являлась ему то
кровавою, то пламенною, она стонала и ревела, и рев ее ломил голову
Передонову нестерпимою болью. Кот вырастал до страшных размеров, стучал
сапогами и прикидывался рыжим рослым усачом.

Недотыкомка весь день юлила вокруг Передонова. Не дала заснуть после
обеда. Вконец измучила. Когда, уже к вечеру, он начал было засыпать, его
разбудила нивесть откуда взявшаяся шальная баба. Курносая, безобразная, она
подошла к его постели и забормотала:
- Квасок затереть, пироги свалять, жареное зажарить.
Щеки у нее были темные, а зубы блестели.
-- Пошла к чорту! - крикнул Передонов.
Курносая баба скрылась, словно ее и не бывало.

... Тупая тоска томила его. Мыслей не было.
Наконец осмелились, вошли, - Передонов сидел понуро и бормотал что-то
несвязное и бессмысленное.