Замечательно, что эти три итоговые характеристики языка Маяковского в точности соответствуют трем аспектам речевого поведения, выделяемым классической риторикой: соответствие языка с предметом, с адресатом и с образом говорящего. Отношение Маяковского к предмету — это установка на вещественность, материальность, конкретность изображаемого мира. («Нам надоели небесные сласти — хлебище дай жрать ржаной! Нам надоели бумажные страсти — дайте жить с живой женой!»). Отношение к адресату — установка на прямой контакт, обращение, требующее отклика («Надо всегда иметь перед глазами аудиторию, к которой этот стих обращен». XII, 113). Образ говорящего — человек безъязыкой улицы, простой, свойский и резкий, отсюда — установка на разговорно-фамильярный стиль, вульгарность, грубость: даже нежность для Маяковского слышнее в иронично-грубом слове, чем в предписанно-мягком. Но кроме того, и это главное, его говорящий — человек современности, объявляющий новые истины, для которых старый язык не приспособлен: отсюда — подчеркнутое старание сломать привычные традиционные формы языка. («Сломать старый язык, бессильный догнать скач жизни». I, 350. «Мы приказываем чтить права поэтов… на непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку» — «Пощечина общественному вкусу», XII, 245. «Слова у нас, до важного самого, в привычку входят, ветшают, как платье. Хочу сиять заставить заново величественнейшее слово — партия»). Языковой образ говорящего в стихах Маяковского целиком строится как образ площадного митингового оратора. Маяковский сам декларировал это с навязчивой настойчивостью — от проповедника улицы, «крикогубого Заратустры» в первой его поэме до «агитатора, горлана, главаря» в последней. 1. Нестандартный отбор слов. Под этим имеется в виду обращение к словам и оборотам, стилистически отклоняющимся от нейтрального словарного фонда — прежде всего, отклоняющимся в сторону низкого, грубого стиля, непривычного в поэзии. Функция этого отбора очевидна: именно его средствами создается образ автора — человека простого и свойского, вызывающе грубо пришедшего в поэзию из доселе чуждого ей мира, носителя языка улицы. Тема языка улицы, врывающегося в поэзию, поставлена в «Облаке в штанах» самим сюжетом (второй главы): «Улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать… Улица муку молча перла… Улица присела и заорала: „идемте жрать!“… Во рту умерших слов разлагаются трупики, только два живут, жирея: „сволочь“ и еще какое-то, кажется, „борщ“» — и далее апофеоз носителей этого языка, «студентов, проституток, подрядчиков»: «Мы сами творцы в горящем гимне…» и т.д. = насчитываем в «Облаке» 56 нестандартных слов и оборотов (по 12,5 на 100 строк), в «Ленине» 46 (по 10 на 100 строк). К вульгаризмам в «Облаке» мы относим такие слова и обороты: переть («улица муку перла»), орать, жрать, глотка, выхаркнуть, прохвосты, гулящие, кобылы (дарить кобылам, т.е. бесчувственным женщинам), девочки (проститутки), космы, ложить («вы любовь на скрипки ложите»), ржать («хохочут и ржут»), эй, вы! (к небу), этакой (глыбе), нагнали каких-то (вместо «кого-то»); этот, за тобою, крыластый. В «Ленине»: переть («прет на нас непохожий»), становить (рабочей человечьей диктатурой), переплюнуть, сжевать («съесть»), любовные лясы, чужой горлец, пузо, лысый чорт, вашинский, враз (дважды), годов за двести. Особый вид вульгаризмов — нестандартное произношение обычных (и даже книжных) слов: ставлю nihil (произн. «нигиль» через твердое "г", рифма — «книги»), фантазия у Гете (рифма «паркете»); ударения: приводные ремни, красивее видал и умней, трико феодальное ему тесно, в человечьем месиве; графикой подчеркнуто разговорное, неполносложное произношение: уличные тыщи (и рифмой «чищу» — боюсь этих строчек тысячи); когда графика подчеркивает обычное литературное произношение: как вам не скушно, то это в русской традиции тоже понимается как знак вульгарности (ср. «што» вместо «что» у Фурманова и других реалистов 1920-х гг.). К разговорным словам и оборотам в «Облаке» мы относим: громадина, пятерня, здоровенный, крошечный, мотаешь (головой), трепались (флаги), натыканы (булавки в глаза), натащу тебе (девочек); вы не смеете (вместо "не смейте ); послушайте, господин Бог; давайте, знаете, устроимте; одни сплошные губы, у каждого порядочного праздника, в самом обыкновенном евангелии, абсолютно спокоен, невероятно себя нарядив; и те, что обидели (вместо «даже те»); и которая губы спокойно перелистывает (вместо «и та, кото-рая»); а если у которого нету рук, пришел чтоб и бился лбом бы. Сюда хочется отнести ироническую обмолвку: на дереве изучения добра и зла (вместо «на древе познания»). В «Ленине»: лезть (не зовут — мы и не лезем; лез не хуже, чем ныне ползут), шпилить, выколупить, тужиться, раем разделали, машина размахалась, инстинктивно хоронюсь, прочая чепуха, видимо-невидимо; в открытую встанем, рос во-всю, к врагу натурой, хватил лишку, с часами плохо, больше нашего, по всему поэтому, каждый всяк; похоже (вместо «кажется»), скажем (вместо «например»), так (вместо «праздно»: «со знаменами идут, и так»), ничего («был, ничего, деловой парнишка»), просто (его женская прислуга), у каких-нибудь годов на расстоянии, вот («вот этой безграничной смерти», «крови вот этой красней»), да где ж, да это ж. Видно, что здесь ощущение разговорности создают не только отдельные слова, сколько словосочетания и обороты. Здесь же нужно отметить такую тонкость, как употребление предлога «про» вместо "о": неужели про Ленина тоже, я буду писать и про то, и про это (с аллюзией на собственное заглавие «Про это» — заведомо ощутимое как разговорное на фоне нейтрального «Об этом»). К элементам высокой лексики в «Облаке» мы относим: предтеча, уста, златоустый, стенать, петь (вместо «писать стихи»), грядет (дважды: грядет шестнадцатый год, грядет генерал Галифе) и др.; в «Ленине» только однажды: разить войною классовой. Здесь тоже один раз высокость выражается средствами фонетическими: звЕзд вместо звёзд (рифма: съест). Бросается в глаза, что почти все эти примеры контрастно оттенены разговорным стилем: легко разжал уста; необычная форма: златоустейший; рядом с «петь» стоит «выпеть»; всесильный божище; всемогущий, ты выдумал…; вездесущий, ты будешь в каждом шкапу. Из этого видно, что высокая лексика у Маяковского — выразительное средство не основное, а вспомогательное, осложняющее, но не отменяющее основной слой вульгарно-разговорной лексики и общий образ автора — глашатая «улицы». 2. Нестандартное словоизменение. Прием сравнительно редкий: 13 случаев в «Облаке» (3 раза на 100 стихов), 9 случаев в «Ленине» (2 раза на 100 стихов). Более половины случаев — это употребление во множественном числе существительных, обычно множественного числа не имеющих. Некоторые случаи могут считаться дозволенными традицией. Во-первых, это антономасии — встречающиеся в языке употребления собственных имен в качестве нарицательных (во множественном числе — обычно с оттенком пренебрежительности): плевать, что нет у Гомеров и Овидиев людей, как мы; а в рае опять поселим Евочек; Тьерами растерзанные тени коммунаров. Во-вторых, это «поэтизмы», специфичные для модернистской словесности; смешались облака и дымы (ср. у Блока: Ввысь изверженные дымы и.т.п.); морями и солнцами омытого сразу; изумруды безумий; цветочек под росами (характерно, что оба последних случаях — это «чужие слова», вложенные в уста оппонентов поэта). В двух случаях аномалия видна только из контекста: бог смертей пришел и поманил (при ожидаемом «бог смерти»); у него от работ засалится манишка (при ожидаемом «от работы»). Оба раза образ делается конкретнее: не общая для всех смерть, а личная смерть каждого, не неопределенная работа, а череда отдельных работ. Более резкие случаи, ощущаемые как специфичные для Маяковского,- только в «Облаке»: несу («на шее») миллион огромных чистых любовей; из любвей и соловьев какое-то варево; поляжет женщиной, заерзает мясами. В последнем случае бросается в глаза резкий вульгаризм, в предпоследнем — разговорная пренебрежительность; в первом множественное число мотивировано скорее конкретностью образа, «любови» олицетворены «потноживотыми женщинами». Случайно ли с этим совпадает разница форм («любовей» напоминает о поэтизмах XVIII в.- род.п.ед.ч. «любови» и т.д.; «любвей» от этих ассоциаций свободно) — сказать трудно. 3. Нестандартное словообразование. В «Облаке в штанах» мы насчитали 63 неологизма. За. Среди неологизмов-существительных увеличительные и уменьшительные, часто в рассчитанном контрасте: я думал, ты — всесильный божище, а ты недоучка, крохотный божик; Круппы и Круппики; кто сейчас оплакал бы мою смертишку в трауре вот этой бесконечной смерти; на рублях колес землища двигалась; покрывая детвориный плачик. Суффиксы такого рода очень продуктивны, поэтому некоторые слова, которые в ином контексте, может быть, и не ощущались бы как неологизмы, в «Облаке» явно приближаются к ним: кулачищ замах, обугленный поцелуишко, звоночки коночек. К собственно уменьшительным приближаются суффиксы для обозначения детенышей — именно в этом смысле в «Облаке» противопоставляются миллионы ОГРОМНЫХ чистых любовей и миллион миллионов МАЛЕНЬКИХ грязных любят; ср. МАЛЕНЬКИЙ смирный любеночек. К увеличительным, в свою очередь, приближается суффикс в слове желтоглазина (впрочем, поданном как «чужое слово» фабричной частушки). Художественная функция этих гиперболизирующих средств языка очевидна: они работают на образ мира Маяковского, оппозиция «большой — малый» — простейший способ подчеркнуть его величественность. Во-вторых же, это отглагольные существительные с нулевым суффиксом: грозящих бровей морщь; в плаче и всхлипе; каждой капле слезовой течи; телеграф охрип от гуда земля дрожит от гуда (вместо: наморщиванье, всхлипыванье теченье, гуденье). Художественная функция здесь та же: вместе с суффиксом -енье ликвидируется главный признак отглагольности, действие как бы превращается в предмет, вещественный мир становится еще вещественней. Один раз этот суффикс захватывает и отыменные существительные: упираются небу в склянь горы, каторги и рудники: здесь «склянь» явно означает нечто вроде *стеклянность (ср. ту же этимологизацию в наречии у Асеева: все просквози и промой всклянь, утра синяя рань; в отличие от этого Пастернак употребляет это наречие в правильном значении «до краев»: еще не всклянь темно). Суффикс -ение в неологизмах Маяковского появляется единственный раз, и то ради семантической игры: долго ходят размозолев от брожения,— здесь в неологизме «брожение» совмещаются значения двух разных глаголов «бродить»: «расхаживать» и «кваситься, перекисать». Это уже рубеж тех «семантических неологизмов», родственных метафорам, о которых будет речь дальше. Особую группу, характерную только для «Облака», составляют субстантивации прилагательных и наречий. Субстантивации прилагательных знакомы русской поэтической традиции («невыразимое» у Жуковского и т.п.), но здесь они применяются к более «земным» образам: звон свой спрятать в мягкое, в женское; тучи и облачное прочее подняло на небе качку. субстантивация наречий звучит гораздо непривычнее: в светлое весело грязных кулачищ замах; закисшие в блохастом грязненьке. Сюда же можно причислить субстантивацию местоимения: и чувствую: "я" для меня мало: здесь это "я" явно более вещественно, чем в философском языке. В позднейших стихах Маяковского такое словообразование исчезает: субстантивация: в перекоре шествий в «Ленине» образована уже по другой модели. «Опредмечивание» образа мира у Маяковского видно здесь особенно ярко. Остальные типы неологизмов-существительных единичны. Обозначений лиц больше в «Ленине» (пролетариатоводец; заступник и расплатчик; подготовщиком цареубийства), чем в эгоцентрическом «Облаке» (голгофник). Остальные — это венецианское лазорье; мушиное сеево; жевотина старых котлет. Изолированный случай — раздвоение названия: у Иванова уже у Вознесенска каменные туши,- кроме обычного оживления состава слова, здесь возможен намек на фольклорный стиль: в следующей строке речь идет о частушках. Относительно слова горлец (тянется упитанная туша капитала ухватить чужой горлец) неясно, то ли это неологизм, то ли незарегистрированный вульгаризм (как «бабец»). Среди неологизмов-прилагательных в обоих поэмах самые заметные — притяжательные: в «Облаке» их больше четверти, в «Ленине» почти половина: в хорах архангелова хорала (по смыслу притяжательность здесь даже неуместна); над тюремной капиталовой турой; капиталовы твердыни; комму-низмовы затоны; на капле слезовой течи; с шагом саженьим (тоже неуместная притяжательность); небье лицо; слоновий клык; с флажьих покрасневших век; сатрапья твердость; детвориный плачик; губы вещины. Вместо «человеческий» Маяковский настойчиво пишет: человечий (в человечьем месиве; настоящий, мудрый, человечий ленинский огромный лоб), это не неологизм, но тоже создает иллюзию притяжательности. Предметность мира об этого как бы оживает. Другая заметная группа неологизмов-прилагательных (около трети их количества) — сложносоставные: от сочетаний существительных с числительными (стоглазое зарево; класс миллионоглавый; Ильич семнадцатигодовый), с прилагательными (потноживотные женщины), с существительными (слова проклятья громоустого; крикогубый Заратустра; задолицая полиция; заступник солнцелицый,— первые два эпитета метонимичны, последние два метафоричны). Чтобы этот легкий прием стал ощутимее, деформируется соединительный шов: в четыре-этажных зобах; в сорокгодовой таске (оба случай — в «Облаке»). Ни на образ мира, ни на образ автора этот тип, кажется, не работает: только на образ языка. Далее следует ряд прилагательных с суффиксом -аст-: кудластый (бог); этот, за тобою, крыластый; крыластые прохвосты; худой и горбастый рабочий класс; в блохастом грязненьке. Видимо, этот суффикс указывает на более сильную степень качества, чем -ат-, и тем самым способствует уже отмеченной гиперболизации образа мира Маяковского. Тому же служат уменьшительные: идите, голодненькие, потненькие, покорненькие (ср. в наречии: солнце нежненько треплет по щечке) — если только их можно считать неологизмами. Остальные суффиксы единичны: пол ампиристый, потолок рококовый; улица безъязыкая; стекло окошенное. Они, видимо, работают только на образ разламываемого языка. Изолированный случай — раздвоение прилагательного: этого не объяснишь церковными славянскими крюками,— очевидным образом оживляет первоначальное значение обоих составляющих, превращает нейтральное «лингвистическое» содержание слова в одиозные «религиозное» и «националистическое». Зв. Среди неологизмов-глаголов четко различаются две группы: приставочные образования, в подавляющем большинстве отглагольные, и бесприставочные, от других частей речи. Доля приставочных образований, более легких, со временем убывает: в «Облаке» они составляют более 75%, в «Ленине» только 60%. Круг предпочитаемых приставок тоже меняется: в «Облаке» это вы-, из-, об-, в «Ленине» это раз-. Характерны для «Облака»: выстонать, выпеть, выплясать, вымолиться, вылюбить («Любовница, которую вылюбил Ротшильд»); изъиз-деваться (!), изодраться, изругаться, исслезить, исцвести («губ неисцветшую прелесть») испешеходить, изъязвить; обрыдать, окапать, оплясать, обжиреть, обсмеять, огромить. Нехарактерны: наслезнить, перехихикиваться, размозолеть, свиться. Характерны для «Ленина»: развихрить, размозолить, рассиять, раззвенеться, рассинеться. Нехарактерны: встучнетъ, вымычать, довидеться, обдрябнуть. Даже по этому списку видно, что семантика новообразованных глаголов в «Облаке» и «Ленине» различна: в «Облаке» это доведение действия до предела (вы-, из-) и охват со всех сторон (об-), в «Ленине» — распространение действия во все стороны (рас-). В «Облаке» глаголы-неологизмы динамичнее и напряженнее, в «Ленине» спокойнее и увереннее. Гиперболизация действий так же характерна для мира Маяковского, как и гиперболизация предметов; в «Облаке» перед нами один оттенок этой гиперболизации, в «Ленине» другой. 4г. Наконец, к числу нестандартных словосочетаний следует отнести инверсии и эллипсисы.. Функция их все та же — способствовать напряженности, ощутимости образа языка. Большинство инверсий расположены в рифмующей части строки и имеют конкретной целью вынести в рифму малоупотребительное в ней слово: сядешь, чтобы солнца близ; я тревожусь, не закрыли чтоб. Особенно это заметно, когда инверсируются частицы: изящно пляшу ли; пришел чтоб и бился лбом бы (вместо «изящно ли пляшу», «и бился бы лбом»); ср. видите — спокоен как? Там, где рифма не участвует, инверсия обычно мотивируется разговорным синтаксисом — вынесением наиболее важного слова на первое место: он как вы и я, совсем такой же; подходящее (слово) откуда взять?; о том, что горю, в столетия высто-ни; я — где боль, везде. Инверсии в рифме традиционны в русском поэтическом языке (особенно между определяемыми и некоторых инверсий ослаблена: об окровавленный сердца лоскут (вместо «лоскут сердца»); у пыли кителя (вместо «у кителя пыли»). Самый ощутимый случай инверсии (осложненной плеоназмом): дай им, заплесневшим в радости, скорой смерти времени (вместо «дай им скорую смерть») — здесь инверсия явно делает текст трудным для понимания, поздний Маяковский таких случаев избегает. 5б. Метафоры. Это основное средство всей поэтики Маяковского, сразу замеченное критикой. В «Облаке» мы насчитали 159 метафор. Функция метафор в идиостиле Маяковского очевидна: они работают на образ мира, делают его нагляднее, вещественнее и ощутимее. Все они конкретны, все стремятся приблизить образ к читателю. Особенно это видно там, где Маяковский намеренно оживляет стершуюся метафору. Таковы его знаменитые картины в «Облаке»: пляшущие нервы (из разговорного «расходились нервы») и пожар сердца (из разговорного «сердце горит»). Другие примеры из «Облака»: люди нюхают — запахло жареным (от фразеологизма со значением «можно иметь выгоду»); на размягченном мозгу, как на кушетке (от медицинского термина); в душе ни одного седого волоса («молодая душа»); кто-то из меня вырывается упрямо («я выхожу из себя»); глаза наслез-ненные бочками выкачу («выкатить глаза»); полночь, с ножом мечась, догнала, зарезала («без ножа зарезать»); крик торчком стоял из глотки («застрял в горле»); душу вытащу, растопчу, чтоб большая («раскрыть душу»); попробованный всеми, пресный (пресный = «привычный, скучный»); раздобревшие глаза («добрые глаза» и «толстое лицо»). Маяковского наиболее употребительными (в убывающей последовательности) являются: 1) Метафора: 35–28 раз на 100 строк (а вместе со сравнениями — 47–34 раза). Ее функция — делать образ мира стройнее, конкретнее, нагляднее, часто — одушевленнее. 2) Метонимия: 18,5–8 раз на 100 строк. Ее функция — делать образ мира стабильнее, вещественнее, выпуклее. 3) Неологизмы: 14–9,5 раз на 100 строк. Их функция — делать образ мира динамичнее, часто — гиперболичнее; подчеркивать недостаточность старого языка (словаря) и широту, богатство нового. 4) Нестандартная лексика, преимущественно сниженная: 12,5–10 раз на 100 строк. Ее функция — рисовать образ автора, бунтаря из низов, вызывающего — перед лицом господствующего уклада, панибратского — перед себе подобными. 5) Обращения и другие выражения, определяющие отношения между автором и адресатом: 10,5–5,5 раз на 100 строк. Их функция — рисовать образ адресата, подкрепляющий образ автора то контрастом (в «Облаке»), то подобием (в «Ленине»). 6) Сжатость и дробность: эллипсы — 7 раз, различные формы дробности (включая приложения) — 5–6 раз на 100 строк. Их функция — подчеркивать недостаточность старого языка (синтаксиса) и быстроту, содержательность нового. Все остальные языковые особенности встречаются у Маяковского реже 5 раз на 100 строк и могут считаться второстепенными (любопытно, что среди них — гипербола). Их основная функция — подчеркивать пластичность языка, всегда готового стать объектом новотворчества. Они составляют фон идиостиля Маяковского. На этом фоне языка и возникает, как мы видели, в первую очередь образ мира, во вторую очередь образ автора, в третью очередь образ адресата поэзии Маяковского. Все эти особенности, за редкими исключениями, представлены гуще в «Облаке в штанах» и раза в полтора реже — в «Владимире Ильиче Ленине», От предреволюционного к пореволюционному творчеству Маяковского мир его становится из сложного проще, из субъективного объективнее, из динамичного стабильнее. Все полученные количественные показатели, конечно, служат лишь первым подступом к характеристике структуры идиостиля Маяковского, Для большей полноты нужно было бы охватить обследованием не только эпос, но и лирику, не только ранние и зрелые, но и поздние годы Маяковского, и конечно, для сравнения — творчество его современников и классиков. Лишь малым фрагментом такого сравнения здесь предложено сопоставление поэтики метафор и метонимий у Маяковского и Пастернака.