Валерий Брюсов
Александрова Т. Л.
Несколько слов о Брюсове.
Стихотворение «Я царь земных царей и царь»
Максим Горький: "Самый культурный писатель России". И это вполне справедливо.
Восточный деспот – это заветное лирическое "я" самого поэта, что в стихотворении нет ни капли иронии, что принципы своего лирического героя сам поэт последовательно проводил в жизни.
"Три слова являют нам Брюсова: воля, вол, волк, - писала Марина Цветаева. –Триединство не только звуковое – смысловое: и воля – Рим, и вол – Рим, и волк – Рим. Трижды римлянином был Валерий Брюсов – волей и волом – в поэзии, волком в жизни" .
Брюсов никогда не скрывал своей слабости и к римским диктаторам.
Долгое время своих идеальных героев поэт видел лишь в древности.
Убеждения Брюсов считал не более, чем средством. И менял их с легкостью. "Моей мечтой всегда был пантеон, храм всех богов. Будем молиться и дню, и ночи, и Митре, и Адонису, Христу и Дьяволу. – записывает он в дневнике в 1899г., - ″Я″ - это такое средоточие, где все различия гаснут, все пределы примиряются. Первая (хотя и низшая) заповедь – любовь к себе и поклонение себе. Credo". (Брюсов, Дневники. С. 77).
Любовь к себе Брюсов называет "низшей заповедью". Высшей была для него любовь к литературе, которую он избрал в качестве своей империи. Одна эта любовь была для него неизменна. "Он любил литературу, только ее, - споминал Ходасевич. – Самого себя – тоже только во имя ее. Воистину, он свято исполнил заветы, данные самому себе в годы юношества: ″Сам лишь себя обожай беспредельно″, и ″поклоняйся искусству, только ему, безраздельно, бесцельно″. Это бесцельное искусство было его идолом, в жертву которому он принес несколько живых людей и, надо это признать, самого себя. Литература ему представлялась безжалостным божеством. Она для него олицетворялась в учебнике истории литературы, которому он способен был поклоняться как священному камню, олицетворению Митры. В декабре 1903 г., в тот самый день, когда ему исполнилось тридцать лет, он сказал мне буквально так: ″Я хочу жить, чтобы в истории всеобщей литературы обо мне было две строчки. И они будут″". (Ходасевич. Некрополь. С. 31)
К столетию со дня рождения Брюсова была составлена полная библиография литературоведческих исследований, ему посвященных (Библиография В.Брюсова 1884 - 1973. Сост Э.С. Даниельян. Ереван, 1976). Можно с уверенностью сказать, что Брюсов обрадовался бы такому подарку. Первую свою библиографию он составил сам и издал к своему сорокалетию - в 1913 г. К 1976 г. количество работ о Брюсове, опубликованных только в Советском Союзе, достигло почти двух тысяч. Впоследствии, особенно с окончанием советской эпохи, интенсивность этого столпосозидания несколько снизилась.
Биография Брюсова.
Валерий Яковлевич Брюсов родился 1 (13) декабря 1873 г. в Москве, в купеческой семье. Его дед был еще крепостным, но откупился на волю и занимался торговлей пробками. Это же дело продолжал и отец поэта, Яков Кузьмич. В 1877 г. он купил дом на Цветном бульваре, где большую часть жизни прожил и его сын.
Учился Брюсов сначала в гимназии Креймана, затем – в знаменитой гимназии Л.И. Поливанова на Пречистенке. Когда Валерий Брюсов был гимназистом выпускного класса в младший класс той же гимназии поступил его будущий сподвижник Андрей Белый – тогда еще Боря Бугаев. Поливановская гимназия прививала вкус к истории, к древним языкам, но при этом не пользовалась репутацией ретроградного учебного заведения, дух ее был вполне демократический. Уже в младших классах гимназии Валерий Брюсов начал писать стихи, в старших писал их сотнями. В 1893 г. Валерий Брюсов окончил гимназию и поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Брюсов о себе. О нем.
"Я рожден поэтом. Да! Да! Да!" (Брюсов. Дневники. С. 24). А едва осознав призвание - уже определил для себя место на Парнасе: "Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало! надо выбрать иное... Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу ее: это декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идет вперед, развивается, и будущее принадлежит ему, особенно когда оно найдет достойного вождя. А этим вождем буду Я! Да, Я!" (Дневники. С. 28). В этом простодушном цинизме есть даже что-то подкупающее! "Дело в том, что Брюсов - человек абсолютного, совершенно бешеного честолюбия, - писала Зинаида Гиппиус. - Я говорю "честолюбия" лишь потому, что нет другого, более сильного слова для выражения той страстной "самости", самозавязанности в тугой узел, той напряженной жажды всевеличия и всевластия, которой одержим Брюсов. Тут иначе как одержимым его и назвать нельзя" (Гиппиус З. Одержимый. - Цит. по: Брюсов. Дневники. С. 321).
Бальмонт: "Я вспоминаю ласково еще одного юного поэта тех дней (1894 – 1895), Валерия Брюсова. Его парадоксальность крепила и радовала мою собственную парадоксальность. Его огромная любовь к стиху и вообще художественному и умному слову меня привлекала к нему, и мы года три были неразлучными друзьями-братьями" (Бальмонт К.Д. На заре. – Бальмонт К.Д. Автобиографическая проза. М. 2001. С 573).
"Поэт воли. – писала Цветаева. – Действие воли, пусть кратко, в данный час беспредельно. Воля от мира сего, вся здесь, вся сейчас. Кто так властвовал над живыми людьми и судьбами, как Брюсов? Бальмонт? К нему влеклись. Блок? Им болели. Вячеслав? Ему внимали. Сологуб? О нем гадали. И всех – заслушивались. Брюсова же – слушались. Нечто от каменного гостя было в его появлениях на пирах молодой поэзии – Жуана. Вино оледеневало в стаканах. Под дланью Брюсова гнулись, не любя его, и иго его было тяжко. "Маг", "Чародей" - ни о зачаровывающем Бальмонте, ни о магическом Блоке, ни о рожденном чернокнижнике Вячеславе, ни о ненашем Сологубе, - только о Брюсове, об этом бесстрастном мастере строк. В чем же сила? Что за чары? Нерусская и нерусские: воля, непривычная на Руси, сверхъестественная, чудная в тридевятом царстве, где, как во сне, все возможно. Все, кроме голой воли. И на эту голую волю чудесное тридевятое царство Души – Россия – польстилась, ей преклонилась, под ней погнулась. На римскую волю московского купеческого сына откуда-то с Трубной площади" (Цветаева. Герой труда. С. 30 – 31). И она же – в другом месте того же эссе: "вдруг осознала, до чего само римское звучание соответствовало Брюсову! Цензор, ментор, диктатор, директор, цербер…" (Там же. С. 51).
"Брюсов умел или командовать, или подчиняться, - писал Ходасевич. - Проявить независимость - означало раз и навсегда приобрести врага в лице Брюсова. Молодой поэт, не пошедший к Брюсову за оценкой и одобрением, мог быть уверен, что Брюсов никогда ему этого не простит. Пример - Марина Цветаева" (Ходасевич. Некрополь. С. 30). Андрей Белый считает иначе: "Кричали: пристрастен ли Брюсов, а так ли? Ошибся он - Блока, меня, Садовского, С.М. Соловьева, Волошина в свой список включивши, Койранских же, Стражевых, Рославлевых и бесчисленных Кречетовых зачеркнувши? Все сплетни о его гнете, давящем таланты, - пустейшая гиль, возведенная на него. Случалось, что и он ошибался: сначала не занес Ходасевича в список "поэтов", но вскоре свою ошибку исправил он" (Белый А. Начало века. С. 186).
Андрей Белый в воспоминаниях дает очень выразительные описания внешности Брюсова. Вот одно из них: "Он стоял у стены, опустивши голову, лицо - скуластое, бледное, черные, очень большие глаза, поразила его худоба: сочетание дерзи и насупом, напучены губы, вдруг за отворот сюртука заложил он угловатые свои руки, а белые зубы блеснули мне в оскале без смеха; глаза ж оставались печальны" (Белый. Начало века. С. 172). Вспомним цветаевское определение - "волк". Его же повторяет Ходасевич: "Кречетов, ненавидевший Брюсова люто и всю жизнь, злорадно подсмеивался: "Совершеннейший волк! Глаза горят, ребра втянуло, грудь провалилась. Волк, да еще голодный, рыщет и ищет, кого бы разорвать"" (Ходасевич. Некрополь. С. 57). "Когда же волки разумели пожираемых ими?" - пишет в письме жене Бальмонт (см.: Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. М. 1996, С. 339). Постепенно, исподволь, Брюсов внедрил в сознание читающей публики мысль, что Бальмонт исписался, повторяет самого себя, что он неинтересен. И общественное мнение согласилось. Периодизацию творчества Брюсова можно проводить по-разному. Выделим условно три периода:
I. Период становления (от начала 90-х до 1903 г.).
II. Период расцвета (1903 - 1910).
III.Период заката (после 1910).
I. Период становления (от начала 90-х до 1903 г.).
А) утвердился в качестве главы новой школы. (--- он начинает сразу с издания отдельных сборников за счет отца). Три сборника "Русские символисты" вышли в 1894 – 1895 гг. Хотел показать, что русский символизм - это уже школа, направление, сила. Однако сборники стяжали своему составителю почти исключительно скандальную славу и на несколько лет закрыли для него двери официальных редакций.
В 1894 г. – знакомство с Константином Бальмонтом. Близки они были лет десять. Но характерно, что уже в дневниках 90-х гг., наедине с собой, Брюсов отзывался о Бальмонте с ощутимой долей неприязни, хотя на людях называл его другом и братом. Ходасевич говорит об этом так: "Его неоднократно подчеркиваемая любовь к Бальмонту вряд ли может быть названа любовью. В лучшем случае, это было удивление Сальери перед Моцартом. Он любил называть Бальмонта братом. М. Волошин однажды сказал, что традиция этих братских чувств восходит к глубокой древности, к самому Каину" (Ходасевич. Некрополь. С. 31).
Эту параллель современники проводили неоднократно: Бальмонт – Моцарт, Брюсов – Сальери. Детально развила ее в своем эссе Цветаева: "Бальмонт, Брюсов. Только прислушаться к звуку имен. Бальмонт: открытость, настежь – распахнутость. Брюсов – сжатость <...> В Брюсове тесно, в Бальмонте просторно. Брюсов глухо, Бальмонт звонко. Бальмонт: раскрытая ладонь – швыряющая, в Брюсове скрип ключа" (Цветаева. Герой труда. С. 83). Сказано не без оснований, – достаточно посмотреть их переписку. Бальмонт нередко пишет другу стихами – что ему стоит щедрой рукой выбросить лишнюю горсть жемчужин? Брюсов – всегда прозой, хотя и с разными позами: разочарования - "я вообще не пишу стихов", серьезности – нечего, дескать, драгоценности разбрасывать, - но ясно одно: писать стихи ему труднее, для него это "работа". Об этом тоже говорит Цветаева: "Бальмонт, как ребенок, и работая – играет, Брюсов, как гувернер, и играя – работает (тягостность его рондо, ронделей, ритурнелей, - всех поэтических игр пера). Как фигуры (вне поэтической оценки) одна стоит другой" (Там же. С. 87).
Внешне на первых порах Брюсов признавал первенство Бальмонта.
Бунин тоже познакомился с Брюсовым в середине 90-х, и познакомил их Бальмонт. Отношения между ними поначалу были дружескими, и Брюсов даже называл Бунина в числе "самых ярых распространителей" своих стихов. Благодаря поддержке Бунина он впервые смог опубликовать свои произведения в периодической печати – в 1899 г., в одесской газете "Южное обозрение". Но как только необходимость в распространителях отпала, Брюсов заявил Бунину, что его собственные стихи никого не интересуют. Такого отношения Бунин, естественно не простил.
Первый свой авторский сборник (1896 г.) Брюсов скромно назвал "Chefs d’ euvre" ("Шедевры"). Успеха он не имел.
В 1897 г. Брюсов женился на Иоанне Матвеевне Рунт (1876 – 1965), служившей в их доме гувернанткой его сестер. Весну 1898 г. молодые провели в Крыму. Это время Брюсов вспоминал, как самое светлое в жизни.
Любовная лирика Брюсова - вещь весьма специфическая. В ранний период он подражает Фету – но уже стыдится этого подражания:
В тиши задремавшего парка
"Люблю" мне шептала она.
Луна серебрилась так ярко,
Так зыбко дрожала волна.
Но миг этот не был желанным,
Мечты мои реяли прочь,
И все мне казалось обманным,
Банальным, как лунная ночь…
Банальности Брюсов боялся больше всего на свете. А в своей оригинальности - пугал читателя откровенной садистической патологией:
Моя любовь – палящий полдень Явы,
Как сон разлит смертельный аромат,
Там ящеры, зрачки прикрыв, лежат,
Здесь по стволам свиваются удавы.
И ты вошла в неумолимый сад
Для отдыха, для сладостной забавы?
Цветы дрожат, сильнее дышат травы,
Чарует все, все выдыхает яд.
Идем: я здесь! Мы будем наслаждаться, –
Играть, блуждать, в венках из орхидей,
Тела сплетать, как пара жадных змей,
День проскользнет. Глаза твои смежатся,
То будет смерть – и саваном лиан
Я обовью твой неподвижный стан. ("Предчувствие")
Это из сборника "Шедевры". Еще один "шедевр" – оттуда же:
Медленно всходит луна
Пурпур бледнеющих губ.
Милая, ты у окна –
Тиной опутанный труп.
Милая, о наклонись…
Пурпур бледнеющих губ.
Клятвы возносятся ввысь…
Тиной опутанный труп.
Если б прижать мне к губам
Пурпур бледнеющих губ.
Звезды ли падают к нам?
Тиной опутанный труп.
Плачут кругом… но о чем?
Пурпур бледнеющих губ.
А на песке огневом
Тиной опутанный труп.
Верен был клятве своей
Пурпур бледнеющих губ.
Что ж? Уносите скорей
Тиной опутанный труп.
В поэзии Серебряного века эта тема обозначена, но ни у кого из современников она не проявилась с такой вызывающей откровенностью.
В 1897 г. вышел следующий сборник – "Me eum esse" <"Это – я" - лат>. В нем Брюсов, сам еще непризнанный, уже поучает абстрактного "юного поэта":
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее – область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.
Юноша бледный со взором смущенным!
Если ты примешь моих три завета,
Молча паду я бойцом побежденным,
Зная, что в мире оставлю поэта.
С конца 90-х гг. Брюсов постепенно приступает к формированию собственной поэтической армии - -- издательство "Скорпион". Издательство заявило о себе в 1899 г. книгой четырех авторов: Бальмонта, Брюсова, Ивана Коневского и Модеста Дурнова, пробовавшего себя и как поэт и как художник, но широкой известности не стяжавшего. Кое-что Брюсов позаимствовал у Коневского, который умер.
В "Третьей страже" (следующий сборник) уже выступает как "певец города", точнее певец индустриального города. Для этой темы он был словно создан. Она открывала возможности писать по-новому, потому что сама была нова и вызывающе антипоэтична.
Я люблю большие дома
И узкие улицы города, –
В дни, когда не настала зима,
А осень повеяла холодом.
Пространства люблю площадей,
Стенами кругом огражденные, –
В час, когда еще нет фонарей,
А затеплились звезды смущенные.
Город и камни люблю
Грохот его и шумы певучие, –
В миг, когда песню глубоко таю,
Но в восторге слышу созвучия.
Следующий сборник, "Urbi et Orbi" <"Граду и миру"> (1903), самим названием указывает на две программные установки. Первая – тема города, демонического чудовища.
Свистки паровозов в предутренней мгле,
Дым над безжизненным прудом.
Город все ближе: обдуманным чудом
Здания встали в строй на земле.
Привет – размеренным грудам!
Проволок нити нежней и нежней
На небе, светлеющем нежно.
Вот обняли две вереницы огней,
Мой шаг по плитам слышней.
Проститутка меня позвала безнадежно… ("Отклики демонов").
Вторая – тема воли, власти, главенства. "Urbi et Orbi" – не просто латинское созвучие. "Граду и миру", т.е. Риму и миру, адресует свои послания Папа Римский. Уже не в первый раз, но уверенно и настойчиво Брюсов заявляет о своих притязаниях на главенство в новой поэзии. На этот раз, можно сказать, успешно. Поэтому именно с этого сборника будем отсчитывать начало новой эры в творчестве Брюсова.
II.Период расцвета (1903 - 1910).
В предисловии к сборнику "Urbi et Orbi" Брюсов утверждал, что книга стихов должна быть "замкнутым целым, объединенным единой мыслью".
Надо признать, что у молодежи он вызывал искренний восторг. Через увлечение им прошли многие: Андрей Белый, Блок, Волошин, Гумилев, Эллис, Ходасевич, даже Цветаева, которая, по ее собственному признанию, была увлечена Брюсовым год, - с шестнадцати до семнадцати лет. Многие потом горько в нем разочаровывались, но пирамида, воздвигаемая им, все росла и росла. "Он нравился наперекор сознанию, рассудком ведь ругали его", - признавался Андрей Белый (Начало века. С. 172).
На революцию 1905 г. так или иначе откликнулась вся русская литература. Не был исключением и Брюсов. В его устах зазвучали странные пророчества, из которых трудно понять, как все-таки на самом деле относится он к революции:
Где вы, грядущие гунны,
Что тучей нависли над миром!
Слышу ваш топот чугунный,
По еще не открытым Памирам.
На нас ордой опьянелой
Рухните с темных становий -
Оживить одряхлевшее тело
Волной пылающей крови.
Поставьте, невольники воли,
Шалаши у дворцов, как бывало,
Всколосите веселое поле
На месте тронного зала...
... Бесследно все сгибнет, быть может,
Что ведомо было одним нам,
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном. ("Грядущие гунны")
Эта парадоксальная мысль - радостное приветствие очевидной гибели и очевидному злу - повторяется у него неоднократно. Вот другое стихотворение того же времени, "Лик медузы".
Лик медузы, лик грозящий,
Встал над далью тесных дней,
Взор - кровавый, взор - горящий,
Волоса - сплетенья змей.
Это - хаос. В хаос черный
Нас влечет, как в срыв, стезя.
Спорим мы, иль мы покорны,
Нам сойти с пути нельзя...
Наконец, еще одно - не опубликованное при жизни и, может быть, самое откровенное - "Книга пророчеств".
Поклонники общего равенства - радуйтесь!
Поклонники мира вселенского - радуйтесь!
Ваше царство придет,
Ваше солнце взойдет.
Горе тебе, Франция, в колпаке фригийском!
Горе тебе, Германия, женщина с мечом!
И тебе, Англия, - островной тритон тысячерукий!
И тебе, Италия, - нищая в парчовых лохмотьях!
Горе вам, раздельные лики!
Будете вы единый лик!
Воцарилась ты, Всемирная Каракатица!
Щупальца твои какой мудрец исчислит?
Каждое селение обовьет твоя лапа,
К каждому сердцу присосется твой сосок.
(Ах, я знаю, и мое сердце болит!)
Ты выпускаешь из своего чрева черную сепию
Всех, всех, всех ты окрашиваешь в один черный цвет.
Вижу я города будущего,
Их правильные квадраты.
Вижу я жизнь грядущего,
Ее мерное течение.
Учиться, работать, быть сытым!
Быть сытым, работать, быть сытым, быть сытым!
Зачем ты слишком подняла голову?
Зачем ты слишком красиво поешь?
Зачем ты умнее меня?
У нас свобода! свобода! свобода! (Брюсов В.Я. Неизданное и несобранное. М., 1998. С. 17).
Можно было бы сказать, что это антиутопия, гениальное предвидение. Но слишком уж бодр тон "провидца". Может быть, он иронизирует? - Ответа нет. В этом - особенность стиля Брюсова.
"Брюсов - поэт входов без выходов" - говорит Цветаева ("Герой труда", С. 24). Действительно, куда ведут его стихи - не понять, судить по ним о его внутренней душевной жизни очень трудно.
"христианским мотивы в поэзии Брюсова» есть, но христианство - вне поля его духовных исканий.
Приведем для примера еще два стихотворения. Первое – "Крестная смерть", 1911 г.
Настала ночь. Мы ждали чуда.
Чернел пред нами черный крест.
Каменьев сумрачная груда
Блистала под мерцаньем звезд
Печальных женщин воздыханья,
Мужчин угрюмые слова, -
Нарушить не могли молчанье,
Стихали, прозвучав едва.
И вдруг Он вздрогнул. Мы метнулись.
И показалось нам на миг,
Что глуби неба распахнулись,
Что сонм архангелов возник.
Распятый в небо взгляд направил,
И вдруг, словно лишенный сил
"Отец! почто меня оставил!"
Ужасным гласом возопил.
И римский воин уксус жгучий
На губке протянул шестом.
Отведав, взор он кинул с кручи,
"Свершилось!" - произнес потом.
Все было тихо. Небо черно.
В молчанье холм. В молчанье дол.
Он голову склонил покорно,
Склонил чело - и отошел.
В наши дни стихотворение было включено в антологию христианской поэзии "Ветка Палестины" (М., 1993, С.258). А вот другое – написанное тем же размером, примерно в те же годы:
Как старый маг, я продал душу,
И пакт мой с дьяволом свершен.
Доколь я клятвы не нарушу,
Мне без лукавства служит он…
…И каждый вечер раб послушный
Из мира дум, из круга слов
Меня ведет тропой воздушной
В страну неповторимых снов… (Брюсов В.Я. Неизданное и несобранное. С. 23).
Оба стихотворения звучат спокойно, эпически бесстрастно. Не удивительно: Брюсову все равно, о чем писать. Он – "мастер", смастерить может все, что угодно. Об этом уже было сказано, но не грех повторить. Поэтически Брюсов выразил свое кредо в стихах, посвященных Зинаиде Гиппиус, вошедших в сборник "Urbi et Orbi" .
Неколебимой истине
Не верю я давно.
И все моря, все пристани
Люблю, люблю равно.
Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья.
И Господа, и Дьявола
Хочу прославить я...
Христианство было для него только историческим этапом, к его времени - пройденным и завершенным. Ему нужны были новые откровения.
Брюсов постоянно предстает в масках, за которыми невозможно увидеть его лица. Лирический герой Бальмонта, Блока, Гумилева, Маяковского, Есенина, Цветаевой может быть разным, может перевоплощаться, может метаться, доходя порой до собственной противоположности, но все-таки - остается собой в чем-то главном. Лирический герой Брюсова непроницаем - словно его вовсе нет. Если вдуматься - это пугает. Вот великолепный ряд героев древности. Ну, хорошо, Ассаргадон, Рамсес, Александр Великий - это его идеалы. Но Цирцея, Кассандра, Клеопатра, Дева Мария - и еще десятки, если не сотни исторических портретов, совершенных по форме, но лишенных живого чувства, - для чего они? Вот - любовь-пытка (см. выше). Вот – урбанистическая фантазия, утверждающая апокалиптическую эстетику современного города:
Улица была как буря. Толпы проходили,
Словно их преследовал неотвратимый рок.
Мчались омнибусы, кэбы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской поток.
Вывески, вертясь, сверкали переменным светом,
С неба, с страшной высоты тридцатых этажей.
В гордый гимн сливались с рокотом колес и скоком
Выкрики газетчиков и щелканье бичей.
Лили свет безжалостный искусственные луны,
Луны, сотворенные владыками существ.
В этом свете, в этом гуле – души были юны.
Души опьяненных, пьяных городом существ… ("Конь блед")
А рядом - очаровательно-невинные стихи для детей:
В нашем доме мыши поселились
И живут, живут!
К нам привыкли, ходят, расхрабрились,
Видны там и тут.
То клубком катаются пред нами,
То сидят, глядят;
Возятся безжалостно ночами,
По углам пищат.
Утром выйдешь в зал, - свечу объели,
Масло в кладовой,
Что поменьше, утащили в щели...
Караул! Разбой!
Свалят банку, след оставят в тесте,
Их проказ не счесть...
Но так мило знать, что с нами вместе
Жизнь другая есть.
Может быть это - настоящий Брюсов? Есть же все-таки у него человеческое лицо! - Возможно, это грань его личности, но в сущности, тоже маска. Кстати, Брюсов был равнодушен к детям - во всяком случае, иметь своих не хотел. Перебрав все лирические роли, постепенно начинаешь подозревать, что за масками - пропасть. Как у Ахматовой:
С детства ряженых я боялась,
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них "без лица и названья"
Затесалась... ("Поэма без героя")
Некую глубину, таящуюся за футляром, провидел Врубель, написавший известный портрет Брюсова. Брюсова это провидение не обрадовало. "Брюсов не любил этого портрета. - вспоминала Петровская. - Чуть наклоненная вперед фигура поэта отделяется от полотна, испещренного иероглифами. Все в ней каменно, мертво, аскетично. Застывшие линии черного сюртука, тонкие руки, скрещенные и плотно прижатые к груди, словно высеченное из гранита лицо. Живы одни глаза - провалы в дымно-огненные бездны. Впечатление зловещее, почти отталкивающее. Огненный язык, заключенный в тесный футляр банального черного сюртука. Это страшно" (Петровская Н. Воспоминания. С. 78). Однако не случайно сам Брюсов в новом программном стихотворении "Поэту" (1907 г.) писал:
Ты должен быть гордым, как знамя,
Ты должен быть острым, как меч.
Как Данте, подземное пламя
Должно тебе щеки обжечь...
Роман Огненный ангел. Хорошо известно, что отношения Брюсова с писательницей Ниной Ивановной Петровской (1884 - 1928) отразились в его сборнике "Stephanos" <"Венок" - греч.> (1905), а главное - составили сюжетную основу романа "Огненный ангел". Может быть, точнее будет сказать, что отношения строились по заранее задуманной сюжетной схеме. Замысел романа возник у поэта в 1897 г., во время посещения Германии, конкретно - Кельна. Тем не менее средневековый город с его поражающим воображение готическим собором был только облюбованным местом действия. Одно дело замысел, другое - воплощение. Ощутив себя главой литературной школы, Брюсов почувствовал, что "дорос" до крупных форм. Он задумал создать эпохальное произведение. Вопрос, насколько правомерен сам по себе такого рода замысел. Как известно, "нам не дано предугадать, как слово наше отзовется". Пришло время - натурщица для главной героини нашлась. "Ему нужны были подлинные земные подобия этих образов, и во мне он нашел многое из того, что требовалось для романтического образа Ренаты, - писала Нина Петровская. - мертвую тоску по фантастически прекрасному прошлому, готовность швырнуть свое обесцененное существование в какой угодно костер, вывернутые наизнанку, отравленные демоническим соблазном религиозные идеи и чаяния (Элевзинские мистерии), оторванность от быта и людей, почти что ненависть к предметному миру, органическую душевную бездомность, жажду гибели и смерти, - словом, все свои любимые поэтические гиперболы и чувства. И я нужна была Брюсову для создания не фальшивого, не вымышленного в кабинете, а подлинного почти образа Ренаты из "Огненного ангела"" (Петровская Н. Воспоминания. С. 56).
Роману между Брюсовым и Петровской предшествовала сложная интрига. Петровская была замужем за издателем "Грифа" Сергеем Соколовым (Кречетовым), но состояла в своеобразной "духовной дружбе" с Андреем Белым. Как почти всегда бывает в подобных случаях, "духовная дружба" переросла в нечто большее - со стороны Петровской; Белый, уже увлекшийся поклонением "Вечной Женственности" в лице Любови Дмитриевны Менделеевой-Блок, начал от нее отдаляться, и в роли "утешителя" отчаивающейся Петровской оказался Брюсов.
"Магом" он был не только на словах. Андрей Белый впоследствии утверждал, что, будучи скептиком, он не верил ни в Бога, ни в дьявола. Но, как бы то ни было, магические опыты Брюсов практиковал, в чем неоднократно признавался сам. Петровской он обещал магическую помощь в возвращении возлюбленного. Начались оккультные сеансы (в романе они описаны). Белого так и не приворожили, но между утешителем и утешаемой вспыхнула роковая страсть. В венке сонетов "Роковой ряд" Нина названа "Диной".
Ты - слаще смерти, ты - желанней яда,
Околдовала мой свободный дух!
И взор померк, и воли огнь потух
Под чарой сатанинского обряда.
В коленях - дрожь; язык - горяч и сух.
В раздумьях - ужас веры и разлада,
Мы - на постели, как в провалах Ада,
И меч, как благо, призываем вслух.
Ты ангел или дьяволица, Дина?
Сквозь пытки все ты провела меня,
Стыдом, блаженством, ревностью казня.
Ты помнишься проклятой, но единой,
Другие все проходят пред тобой
Как будто призраков туманных строй.
Страстью к "Дине" Брюсов пылал ровно столько, сколько создавался "Огненный ангел". Как только роман был напечатан (в 1908 г.), чувство остыло. В романе треугольнику Брюсов - Петровская - Белый соответствует треугольник Рупрехт - Рената - граф Генрих. Наблюдательный Белый тоже понимал, что служит для Брюсова натурой, и что Брюсов иногда прямо-таки моделирует ситуации, которые должны войти в текст его произведения. Белому отводилась роль "ангела света", Брюсов держал себя не только Рупрехтом, но и Мефистофелем. Ходасевич описывает следующий эпизод: "Перед уходом от Андрея Белого он внезапно погасил лампу, оставив присутствующих во мраке. Когда вновь зажгли свет, Брюсова в квартире не было. На другой день Андрей Белый получил стихотворение "Бальдеру - Локи":
Но последний Царь вселенной
Сумрак, сумрак - за меня" (Ходасевич. Некрополь. С. 31)
В статье "Священная жертва" Брюсов так формулировал задачи поэта: "Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь... На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя. Только жреческий нож, рассекающий свою грудь, дает право на звание поэта" (Весы. 1905. № 1. С. 29).
По-настоящему трагичные последствия имел роман Брюсова с молодой поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой (1891 - 1913), его ученицей по "Литературно-художественному кружку". Ей была посвящена его книга-мистификация "Стихи Нелли" (1913), написанная от лица женщины. Цветаева видела ее вместе с Брюсовым один раз, и запомнила так: "Невысокого роста, в синем, скромном, черно-глазо-брово-головая, яркий румянец, очень курсистка, очень девушка. Встречный, к брюсовскому наклону, подъем. Совершенное видение мужчины и женщины: к запрокинутой гордости им - снисхождение гордости собой" (Цветаева. Герой труда. С. 49). Конфликт был тот же, что в случае с Петровской. Очевидно, были и призывы "умереть вместе" - ради чего Львовой был подарен револьвер Петровской. Из него она и застрелилась - 25 ноября 1913 года. Брюсов на следующий же день отбыл в Петербург, а затем в Ригу, в санаторий. Верная Иоанна Матвеевна хлопотала о том, чтобы дело замяли, чтобы не началось разбирательство в печати. "Частица соучастия в брюсовском преступлении лежала на многих из нас, все видевших и ничего не сделавших, чтобы спасти Надю" - вспоминал Ходасевич (Некрополь. С. 37).
В "Роковом ряде" сохранено ее настоящее имя (вероятно, чтобы не думали, что самоубийства его возлюбленных - массовое явление).
Вот близкие склоняются ко мне,
Мечты недавних дней... Но суесловью
Я не предам святыни, что с любовью
Таю, как клад, в душе, на самом дне.
Зачем, зачем к святому изголовью
Я поникал в своем неправом сне?
И вот - вечерний выстрел в тишине, -
И грудь ребенка освятилась кровью.
О, мой недолгий, невозможный рай!
Смирись, душа, казни себя, рыдай!
Ты приговор прочла в последнем взгляде.
Не смея снова вспомнить о награде
Склоненных уст, лежал я в глубине,
В смятенье думы, вся душа - в огне.
III.Период заката (после 1910).
После 1910 г. Брюсов нисколько не утратил ни творческой или организаторской активности, ни формального мастерства, завоевал прочное место в литературе. Как сказано в посвященной ему словарной статье словаре "Русские писатели", "в начале 1910-х гг. Брюсов превращается из вождя символистского направления в писателя общенационального значения, авторитетного деятеля культуры, стремящегося в своих творческих и исследовательских опытах к энциклопедической разносторонности. Вместе с тем его участие в литературной борьбе становится менее активным, чем в 1900-е гг. (хотя Брюсов остается одним из ведущих критиков, откликаясь на все новейшие поэтические веяния)" (Русские Писатели. М. 1989. Т. 1. С. 336).
В 1910-е гг. статус "мэтра" и формальное совершенство "футляра" все чаще обличают в Брюсове зияющую пустоту. То, что Брюсов мог сказать в силу своего дарования, он уже сказал, - а сдавать позиции не хотелось. И он судорожно пытался уловить то новое веяние, за которым - будущее.
Опубликованный в 1911 г. роман "Алтарь победы" заканчивается таким рассуждением: "Древние боги уходят, уступая свое место на Олимпе более молодым, более деятельным, которые готовы занять золотые дома, построенные Вулканом. В леса и горы, в непроходимые пустыни, в бедные хижины уходят прежние олимпийцы. <...> Ничто не может устоять перед вихрем, повеявшим с невысокого холма Голгофы: этот ветер уже выбросил алтарь Победы из курии, и он снесет златоверхие храмы Города, разрушит самый Рим, а может быть, и всю империю. Не пора ли и мне смириться пред этой победной бурей и понять, что никогда более не стоять Алтарю победы в Сенате, что навсегда склонилось знамя римского легиона перед лабаром с именем Христа" (Брюсов. Собр. Соч. в 7-ми. тт. Т. 5. С. 408).
Войну 1914 г. Брюсов встретил с патриотическим воодушевлением. В качестве корреспондента "Русских ведомостей" уехал на фронт, откуда вернулся в следующем, 1915 году. Обращение к патриотической теме в эпоху Первой мировой войны до недавнего времени расценивалось как позорное клеймо, поэтому эта сторона творчества Брюсова не была оценена совсем. Вот образец подобных его вдохновений - "Чаша испытаний" - 1915 г..
Будь меж святынь в веках помянута
Ты, ныне льющаяся кровь!
Рукой властительной протянута
Нам чаша испытаний вновь.
<...>
Так что ж! С лицом первосвященников
Спокойно жертву принесем!
Оплакивать не время пленников,
Ряды оставшихся сомкнем.
Одно: идти должны до края мы,
Все претерпев, не ослабеть.
День торжества, день, нами чаемый,
Когда-то должен заблестеть.
<...>
Под Нарвами, под Аустерлицами
Учились мы Бородину.
Нет, мало обладать столицами,
Чтоб кончить русскую войну.
На войне возвышенно-риторический стиль оказывается насущным и востребованным - это естественно, поскольку человек постоянно находится на грани жизни и смерти, и готов воспринимать вещи, о которых в обычной жизни говорить не принято. В этом смысле стиль Брюсова соответствует задаче.
В 1917 г. Брюсов начал стремительно леветь. Он увидел новую силу, которой можно поклониться - и поклонился; сделал в жизненном тотализаторе ставку на самую неукротимую лошадь - и не прогадал.
В 1920 г. Брюсов вступил в коммунистическую партию. Сотрудничать же с Советской властью начал сразу же после революции. С 1918 по 1919 г. состоял в должности заведующего отделом научных библиотек Наркомпроса, в 1919 г. перешел на службу в Государственное издательство, а в 1920 г. организовал литературное отделение Наркомпроса - Лито, и при нем литературную студию, а в 1921 г. организовал Высший литературно-художественный институт (ВЛХИ), ректором и профессором которого оставался до конца жизни.
Высказанная когда-то Лениным мысль о том, что литература должна стать "колесиком и винтиком" в едином механизме пролетарской революции была Брюсову близка. Он любил машины, механизацию - все бездушное, непоэтическое, но - новое.
Зубцы, ремни, колеса, цепи,
Свист поршней, взмахи рычага;
Вне - замыслы, наружу - цели,
Но тайна где-то спит, строга.
Взмах! Взлет! Челнок, снуй! Вал вертись вкруг!
Привод вихрь дли! Не опоздай!
Чтоб двинуть косность, влить в смерть искру,
Ткать ткань, свет лить, мчать поезда.... ("Машины")
Частично переняв опыт футуристов, Брюсов стал наставником "мастеров" новой литературы - пролетарских поэтов. Их творения были достойны учителя. Школу Брюсова узнать легко - как говорили древние, ex unguibus leonem <льва - по когтям - лат.>.
Мефистофель, отец мой и брат,
Я люблю Тебя страстно и нежно,
Наше царство - бунтующий ад,
Наше счастье - высоты и бездны... (В. Александровский, "Мефистофель")
Мы несметные, грозные легионы Труда.
Мы победили пространства морей, океанов и суши,
Светом искусственных солнц мы зажгли города,
Пожаром восстаний горят наши гордые души... (В. Кириллов. "Мы")
Нет меры гордому дерзанью,
Мы - Вагнер, Винчи, Тициан,
Мы новому музею-зданью
Воздвигнем купол, как Монблан. (М. Герасимов. "Мы")
Взметнулись к потолку стальные лапы кранов,
На тросах приподняв готовый паровоз,
И, кажется, сейчас взлетит он, гордо канув,
В сплетеньях галерей, приводов и колес... (И. Ионов. "На заводе")
Нам не дано имен,
Детям станков и околиц!
Имя мое - легион!
Имя мое - комсомолец! (А. Жаров. "Марш")
Поздняя поэзия Брюсова оставляет, пожалуй, наиболее тяжелое впечатление - это лавина гранитных глыб, сыплющихся с горы.
Учитывая интерес Брюсова к поэзии народов СССР, а также его пристрастия к разного рода "варваризмам", напомним и "Восточный вариант":
Цветет урюк под грохот дней,
Дрожит зарей кишлак.
А средь арыков и аллей
Идет гулять ишак.
(Ильф И., Петров Е. "Золотой теленок", глава XXVIII).
Помимо оригинальных сочинений Брюсов пишет "Краткий курс науки о стихе" - пособие, весьма ценное для стиховедов, к которо
|
